Вечность знал Могильник так хорошо, что мог закрыть глаза, уткнуться лицом в подушку и по памяти перечислить все цветки в горшках, теснившиеся на залитых болезненным светом подоконниках. Справа налево. Возможно, дело было не столько в хорошей памяти, сколько в его причастности к Птицам: если бы он не знал наизусть названий растений, населявших Дом (и порой обнаруживаемых в самых неожиданных местах), Птичий папа лично занялся бы его воспитанием.
Вечность был альбиносом. У него были очень светлые, почти седые, со стеклянным блеском, волосы, гладко зализанные со лба назад; бледные, с розоватым налетом, глаза, и белая, нетронутая загаром кожа. Вечность был широкоплеч, высок и язвителен, а если ему хотелось поразить обитателей Дома в самое сердце – он облачался в белоснежный костюм и одним своим видом вызывал желание зажмуриться.
Вечность звали так потому, что трижды он проваливался в дырку на чердаке и что-нибудь себе ломал, а однажды сорвался с крыши Дома и каким-то чудом остался жив. Несметное количество раз, ввязавшись в драку, он зарабатывал вывихи челюсти и трещины в скулах, синяки, ушибы и ссадины. Все заживало на нем быстрее, чем на любом другом человеке в Доме. Птицы говорили, что Вечность неубиваем. Пауки придерживались того же мнения и всегда стремились поскорее выписать Вечность из Могильника – он постоянно ругался, все портил и пачкал и неоднократно пытался закурить в общей палате, хотя и знал, пожалуй, лучше других, что это запрещено. В ответ на запреты Вечность ругался громче и грубее обычного и стряхивал пепел на больничные покрывала.

С Лоскутом он впервые столкнулся в Могильнике. Лежал в койке со сломанным запястьем, отяжелевшей от гипса кистью и бесконечным потоком ругательств, лившимся с языка. Заточение в запахах спирта, талька и гипсовой пыли так осточертело, что Вечность готов был биться головой о стенку.
А потом к нему в палату привели Лоскута. Он был на голову выше Вечности и в полтора раза шире в плечах, да и вообще выглядел более грозно. Что с ним приключилось, Вечность не знал – одни говорили, что автокатастрофа, другие – что напали дворовые собаки, у третьих находились еще более необычные версии. Однако последствия этого «чего-то» извивались на Лоскуте многочисленными шрамами, похожими на запеченную глазурь – темными, почти что черными, в отличие от смуглой, с оливково-серым подтоном, кожи. Шрамы, смахивающие на червяков или пиявок, стягивали его разорванные щеки и сходились с уголками рта. Они вились на его плечах, на груди, между ключиц, на животе и, в особенности, на спине, - все это Вечность успел рассмотреть, пока Лоскут менял перепачканную кровью рубашку на сорочку Постоянного Клиента Могильника. У Вечности таких было штуки четыре, и с каждой была связана своя история. Он хранил их под матрасом и сам не знал, на кой черт они ему сдались, но, скорее всего, дело было в том, что ему нравилось наблюдать за беготней Пауков, когда они обнаруживали пропажу белья.
Вечность не сразу понял, что произошло с Лоскутом, и ему пришлось затихнуть и навострить уши, чтобы из разговоров Пауков прояснить для себя ситуацию. Служители храма Болезней говорили о том, что Лоскут сцепился с кем-то, у кого был перочинный ножик, и ножиком ему попали по самому внушительному из всех его шрамов – тому, что окольцовывал левое запястье. Срезали, мол, почти весь рубец, да и крови натекло прилично, вот его и привели в Могильник, чтобы ничего не нагноилось.
Новобранец все время молчал. Сидел, сгорбившись и уткнувшись в книжку, на корешке которой Вечность прочел слово «Экономика». Ему вообще порой казалось, что Лоскут только притворяется таким занятым: темные волосы так густо спадали ему на глаза, что за ними вряд ли можно было увидеть, что написано в книге. Да и остальные немногие, которых пристраивали в одну палату с Вечностью, отличались куда большей живостью. По крайней мере, до тех пор, пока Вечность не доводил их своей нецензурщиной и не к месту выкрикиваемыми угрозами.
Иногда Вечности становилось невообразимо скучно. Целыми днями он пытался занимать себя чем-то, что не предполагало особой физической активности: от раскачивания койки и громкого чтения выученных еще в детстве стихов до буквального плевания в потолок. Когда появился Лоскут, Вечность придумал себе новое занятие: действовать новоиспеченному соседу по палате на нервы.
Он понял, что «Привет, урод!» звучит слегка грубовато для первого приветствия уже после того, как оно слетело с его языка. Забитая совесть в нем не подала голоса. Лоскут, слегка повернув к Вечности голову и рукой отведя волосы с глаз, только покосился на него - молча и бесцветно. Сухо. Никак. Без неодобрения, без раздражения, без злобы или агрессии. Глаза у него были цвета чайных листьев, подернутые мутной пленкой, как бывает у незрячих.
- Давай хоть познакомимся, тюфяк, - предложил Вечность и энергично опустил загипсованный, будто бы сунутый в белую боксерскую перчатку, кулак на прутья в изножье кровати. Железо откликнулось печальным, полым воплем. Вечность оскалился во весь рот.
- Как тебя зовут-то? – спросил он, опасно накренившись в койке и со слегка безумным видом вращая глазами.
- Лоскут, - бесстрастно представился сосед, не оторвавшись при этом от своей драгоценной книжки. Вечность это, однако, не задело, и он представился в ответ, гаркнув громко, с какой-то детской бравадой:
- А я – Вечность, - и помолчал немного, ожидая реакции. В Доме живучий идиот из стаи Птиц был личностью небезызвестной. Иногда Вечность видел, как мелкие, сбившиеся в кучку во дворе, едва завидев его, выходящего с сигаретой на крыльцо, отвлекались от своих занятий и тыкали в него пальцем, возбужденно крича что-то друг другу. Это Вечность считал славой. Вкус славы ему нравился. Он не горчил, как прикипевшие медикаменты.
Больше они не общались. По крайней мере, Лоскут молчал, хотя Вечность и позволял себе громко комментировать его шрамы, манеру горбиться и странные литературные пристрастия. И Вечность, привыкший к отдаче, потерял к нему интерес. Очень скоро Лоскуту сказали, что теперь, когда на рубце образовалась корочка, он может идти по своим делам, но руку лучше бы не подставлять под удары, потому что здоровой кожи там осталось очень немного, и такими темпами она скоро вообще прекратит восстанавливаться. Сорочку Лоскут стащил через голову и оставил на кровати, а потом ушел, и его восковые шрамы странно светились в черноте дверного проема. Вечность осмотрел сорочку с особым тщанием, пока Пауков не было, но не нашел на ней ни крови, ни гноя, ни грязи, - словом, ничего из того, чем, как он считал, истекали шрамы Лоскута. Это было незначительным открытием. Рука у него восстановилась быстро, что было даже удивительно, учитывая то, как яростно Вечность лупил гипсовым лубком все, что попадалось на глаза.
Пауки, должно быть, испытали невероятное облегчение, когда Вечность, избавившись от белой перчатки на руке и уронив несметное количество стаканчиков для сбора анализов, унесся в коридорную темень.

Их было пятеро – людей Дома, с которыми Вечность тесно общался и помнил их клички. Цапля была единственной девушкой. Миниатюрная и худенькая, она совершенно не походила на птицу, в честь которой ее назвали. У Цапли были крашенные в сливовый волосы, ярко-синие и ярко-пронзительные глаза и широкие бедра, привлекавшие Вечность больше всего. Цапля закалывала челку набок заколкой с большим белым цветком, смахивающим на пион. Еще она встречалась с Императором, вожаком Крыс, и поэтому Вечность знал, что ему ничего не светит.
С Императором он лично общался только пару раз. Тот был рыж, глуховат на правое ухо и непоколебим. И везде, куда ни глянь, он носил пирсинг. Его уши пестрели черными колечками снизу доверху и были похожи на спиральные блокноты, серьги-клыки пробивали уголки его губ, три болта (или шесть обманок?) пронизывали переносицу. Ничего приятного в этом зрелище не было, но Вечность, уважавший только тех, кто умел терпеть боль, мог рассматривать императорские железки часами.
Среди Крыс также обитал Зажигалка, обладатель двух красных полосок в личной карточке – Вечность видел своими глазами. Зажигалка, светловолосый и вечно лохматый, имел в наличии только правый, фаянсово-голубой глаз. Второй он потерял еще в детстве, неаккуратно обращаясь с ножницами – такова была первоначальная версия, хорошо знакомая Вечности, хотя в дальнейшем эта история обрастала все новыми и новыми подробностями и становилась больше похожей на легенду. Сохранившийся глаз Зажигалка густо подводил черным карандашом, а пустую глазницу закрывал длинной, спутанной челкой. Разговаривать спокойно и адекватно он не умел в принципе – либо молчал, либо вопил во всю глотку, скалясь и высовывая язык. Зимой он часто проделывал свой любимый трюк, который на фоне пухлого снега смотрелся особенно эффектно: просил в Кофейнике самую ядерную смесь и набирал ее в рот, несся на улицу в одних джинсах, взбивал на спичке крохотный огонек и, пока он истерично догорал, выплевывал на спичку то, что держал во рту. Если везло, то крохотная искра срывалась с опаленной спичечной головки клокочущим огненным драконом, вспыхивала в трескучем морозном воздухе и исчезала. Если не везло, Зажигалка не отчаивался и бежал в Кофейник за новой порцией ядерной огнедышащей дряни. Его не исправил даже тот случай, когда поднялась метель, и пламя кинулось ему в лицо. Стальные нервы Зажигалки не пострадали, а вот челка отрастала долго.
Куст, страдающий раздвоением личности, был Птицей до мозга костей. Он пропадал у цветочных горшков с ночи и до утра, копался в грунте и компосте, отчего под ногтями у него всегда было зелено и грязно, и никогда не притрагивался к пище растительного происхождения, зато старое и подпорченное мясо съедал беспрекословно и не имел при этом никаких проблем с желудком. Общаться с Кустом было сложно, потому что он задавал тебе вопрос и тут же отвечал на него сам, а мог и вовсе уклониться от темы разговора и углубиться в споры с самим собой.
Рыба болел ихтиозом с рождения и наверняка передал бы это по наследству своим детям. Кожа его рук топорщилась тысячами острых чешуек и в холодную погоду сочилась сукровицей. Зубы у Рыбы были крупные и не слишком ровные, а родимые пятна на радужных оболочках придавали ему несколько ненормальный вид, но его компанию Вечность ценил больше всего – за чувство юмора и отличный запас матерных анекдотов.

Вскоре Вечность понял, почему раньше не обращал особого внимания на Лоскута – он был Псом. Единственным из рядовых Псов, которому позволялось не носить ошейника, но Вечность подозревал, что причина крылась в очередном шраме. Шрам перекрывал горло Лоскута так, как будто голову ему сначала оторвали, а потом пришивали на место, и ошейник на мощной Псовой шее смотрелся бы не к месту. Пытаясь разглядеть иерархию шестой, Вечность заметил, что Лоскут, несмотря на внешнюю внушительность, стоит не сразу после вожака. Он вообще держался особняком. Не участвовал в тщательно запланированных взрывах Песьего хохотливого лая, не носился во дворе за кошками и один не повторял позу вожака на общих собраниях. При всем при этом многие младшие смотрели на него со смесью ужаса и восхищения, - и причиной этому, уязвлено заверял себя Вечность, тоже были шрамы.
Лоскут был шкатулкой с двойным дном. Шрамы на его спине напоминали грубые нитяные стежки, плясали тарантеллу, перебирая множеством лапок, и спрашивали: «Откуда мы взялись?». От него пахло тайной – и опасностью одновременно. Расчетливостью – и удушливым, горелым, едким гневом. Спокойствием – и металлической кровью, рваными ранами, гнилью, злобой, агрессией. Это был горький, как полынь у морозной реки, ядовитый, жгучий и очень сладкий запах. Им хотелось дышать, от него хотелось задохнуться. Он слишком хорошо запомнился Вечности со времени их последней встречи в Могильнике.

К ноябрю солнце перестало жечь углями, воздух стал суше и пронзительнее. Это означало, что Вечность снова может ненадолго выходить во двор, не опасаясь спалить болезненно-белые плечи. Он брал (крал? заимствовал?) у Зажигалки спичечный коробок, просил у Цапли ее гадкие девчачьи сигареты и забирался в покосившийся деревянный домик, построенный воспитателями для мелких ребятишек.
Домик был крохотным настолько, что Вечности пришлось сгорбиться и скукожиться, чтобы уместиться в нем. Он подобрал под себя ноги, сунул сигарету в зубы и повертел спичечный коробок в дрожащих пальцах. Кое-где внутри на стенах красовались ругательства и корявые карикатуры на обитателей Дома. Вечность поджег сигарету, затушил огонек на спичке и нацарапал горелой спичечной головкой на деревяшке: «Имп - мудак». Жить сразу стало легче.
Рыхлой дробью на крышу его лихого убежища посыпался осенний дождь. Кровля, состоящая из одних только деревянных досок, лежала никудышно, и очень скоро участившиеся капли замолотили Вечности по темечку. Он стиснул зубы и согнулся сильнее, пряча голову там, где кладка была более тесной. Сейчас песчаная земля промокнет, и он наберет полные сланцы песка, пока дойдет до Дома. Это было печально. Дождь хлестал его по рукам. Сигарета потухла и сморщилась. Из щелей в крыше текло не хуже, чем из бачка в сортире у Крыс. Вечность бывал, он знает.
Когда крыша над его поникшей головой скрипнула и прогнулась, Вечность встрепенулся так живо, что стукнулся затылком о балку. Он выругался и на полусогнутых двинулся к щели выхода, - очень уж хотелось посмотреть, кто решил присесть на мокрую насквозь крышу домика, в котором ютился слишком нервный старшеклассник.
- Что за хуйня? громко начал Вечность, пытаясь протиснуться в косо вырезанный дверной проем. Когда ему это удалось, он чуть было не вывалился на мокрый песок, но успел затормозить, хватаясь за доски в крыше.
Пожалуй, он бы удивился больше, увидев Рыбу, которому нельзя было подставлять больные руки под воду. Одного взгляда, брошенного на испещренное шрамами голое плечо, было достаточно.
- Что ты тут забыл? – задал Вечность новый вопрос, теперь уже требовавший ответа, и одним леопардовым скачком забрался на скат крыши рядом с Лоскутом. – Подвинь задницу, сделай одолжение.
Лоскут молча потеснился и убрал волосы со лба назад, выгнул шею, подставил лицо дождевым всполохам. Прикрыл глаза и облокотился руками позади себя:
- Освежиться надо.
- Освежиться? – переспросил Вечность, таращась на него во все глаза. – Ты что, как одна из томных девушек, которые любят гулять под дождем и любоваться закатом, а ночами убегают в лес и общаются с беру… буру… блядь, с живностью, короче?
- Заткнись, - просто сказал Лоскут и повернул к нему голову. Уголки его рта были опущены, но шрамы ужасно мешали правильно воспринимать выражение его лица. – Или иди отсюда к черту.
Вечность опешил и отвел глаза. В Лоскуте было что-то неприятно-гипнотическое. Не то мрачный взгляд, не то изломанная вечным недовольством линия рта, не то рваные щеки. Как бы то ни было, Вечность послушно молчал некоторое время, пока дождь не обрел монотонность и не застучал по его рукам и острым коленкам мерно, как дыхание коматозника. Надолго его не хватило. Он сжал затекшую кисть в кулак, потянулся, едва ли не съездив Лоскуту локтем по уху, и неожиданно спросил:
- У тебя ведь в этом году выпуск?
- В этом, - кивнул Лоскут, глядя куда-то вниз. Со стороны могло показаться, что он плохо себя чувствует; впрочем, Вечность это особенно не волновало.
- Хочешь поскорее в Наружность? – допытывался он и мял в мокрых пальцах свою погасшую сигарету. Если намокнет остальная пачка, Цапля его не похвалит. Пришлось спрятать ее под майку и для верности накрыть скрещенными руками.
- Хочу, - откликнулся Лоскут, не меняя интонации или позы, как будто был роботом-автоответчиком и на одни и те же вопросы отвечал уже не в первый раз. Вечность глянул на него с какой-то ушлой радостью, как будто только этого ответа и ждал, бросил обмусоленную сигарету в песок и сказал:
- Правильно! Может, сделаешь себе пластическую операцию и будешь красавчиком. Я слышал, в Наружности даже уши местами поменять могут. Так что ты не отчаивайся! – осмелев, хлопнул Лоскута по каменному загривку.
Возможно, Вечность подвело зрение или восприятие, но от Лоскута пахнуло искристой яростью. Злой энергией, от которой даже дождь перестал так шуметь. Внешне он был спокоен и безмятежен, только глянул на Вечность искоса.
- Тебя раздражает, когда кто-то говорит про твою внешность? – проникновенные вопросы сыпались из Вечности, как пилюли для похудения – из Фазаньих карманов. У него сильно дрожали пальцы. Пахло, нестерпимо несло от Лоскута черной злобой, клыкастой дикостью, сдерживаемой глубоко внутри в дюжину рук.
- Мне наплевать, - честно ответил Лоскут и почесал один из шрамов на своем предплечье. Вечность следил за ним, как завороженный, втайне ожидая, что сейчас восковые струпья разойдутся, как окровавленная пасть.
Ничего не произошло. Только дождь, затушенный темной неслышной волей, отдавался скудным эхом в водопроводных трубах.

В этом была специфика Дома: если понадобится, незрячий поможет безрукому, одноногий – безногому, ходячий – колясочнику. «Умей приспосабливаться», - немо говорили серые стены, и это значило, что если у тебя нет ног, то твои руки должны быть хороши настолько, чтобы ты всегда мог защититься.
У Вечности не было потребности защищаться. Ловкий, как отощавшая лесная кошка, быстрый, как грозовые клыки-молнии, черпающий энергию из ниоткуда и одним своим присутствием заставляющий время течь быстрее, в драке он был чертовски хорош собой. Попав впервые в Дом, Вечность еще плохо знал, куда следует бить, чтобы от тебя отстали. Все выяснялось опытным путем; кроме того, ему всегда было весело угадывать слабые места противника. Так было дольше и, как ему казалось, больнее. Несдержанный и кипучий, как горячая южная кровь, он никогда не умел остановиться вовремя, и от этого иногда ввязывался в неприятности.
Еж был вожаком четвертой и явно упивался собственной крутизной. Зрачково-черные волосы он взбивал в безумный начес; пряди торчали косматыми иглами, а вообще вид у него был такой, словно его хорошенько приложило током. Массивный, мощный, мускулистый, укутанный в черное, как божество-пантера, он скалился сладко, бил крепко и злился долго. В детские годы они с Вечностью не ладили – оба стремились возглавить стаю и не собирались друг другу уступать. В их первой масштабной стычке Еж сломал Вечности нос, а Вечность в отместку выбил ему передний зуб. Но ни щербатость, ни косоглазие Ежа не портили, он все равно был внушительным и дерзким. Это нехотя признавал даже сам Вечность.
С Ежом они колко сцепились в коридоре у самой лестницы, где обычно не было ни одной живой души. Без особого повода, правда, кажется, Вечность крикнул что-то про мать Ежа, и это послужило детонатором. Вечность слегка опешил, когда горячий, колючий гнев раскрошил ему щеку; лицо опалило жаром, он пошатнулся, едва устояв на ногах, потом завизжал, как адская гончая, и с ответной злобой вгрызся в пахнущую потом и зверством руку.
Тогда что-то острое и холодное подхватило его под подбородком и вздернуло струной на ноги и выше. Вечность изогнулся муреной и вцепился в свое горло руками, стараясь отодрать липкое нечто, мешавшее дышать. Под ногтями он ощутил толстую проволоку, и в тот же момент Еж затянул петлю сильнее. Болезненный холод продрал глотку Вечности. И в ушах, и в голове словно произошло по атомному взрыву; словно что-то лопнуло внутри. Брызги из чернильного мешка, завалявшегося в углу, окатили Вечность темнотой и повлекли за собой вверх, далеко, еще дальше…
А потом то, что тянуло Вечность в вязкую, говорящую на десяток голосов, ослепительную темноту, отпустило его, и он завалился на спину, не чувствуя под собой земли, скребя ногтями тугой силок на шее. Черное, сгустившееся в его зрачках и закрывавшее обзор, поредело, расступилось, и Вечность увидел Ежа с кровоточащей пастью. Привалившись боком к стене, через плечо Еж глядел на третьего старшеклассника, - непривычно приосанившегося и темнокожего на фоне врывавшегося в окна пасмурного света. Этот свет отдавался горелым серебром на многочисленных шрамах незваного.
Лоскут не геройствовал. Он обошелся без обоснований и без пафосных поз, просто вытянул руку и сгреб в кулак колючую проволоку волос Ежа, притянул его к себе и сказал:
- Еби отсюда, - и Еж, всклокоченный, залитый кровью, вывернулся из Песьей хватки и исчез.
Лоскут перевел взгляд на Вечность, на чьих губах вскипела слюнная пена от удушья, а расфокусированные зрачки бешено скакали в бледных глазах. Вечности, пока еще не до конца пришедшему в себя, сначала показалось, что сейчас Лоскут протянет ему ладонь со сбитыми костяшками и поможет встать, но тот только глянул затравленно по сторонам, - и скрылся в стороне Перекрестка, будто его и не было.

Они с Пауками поняли друг друга без слов. На коронную клыкастую ухмылку у Вечности сил попросту не хватило. Горло будто оплавилось; дышалось все еще с трудом. Когда его мысли прояснились, по оконным рамам уже карабкалась царапистая ночь, оставляя за собой липкий, говорливый след. Она глядела в окна белыми лунными глазами, мигала фонарными вспышками, и холодный крученый ветер ерошил ее бархатистую шерсть. Вечность запрокинул голову и встретился с ней взглядом, она поскреблась ветками в окно и, скатившись на землю по водосточной трубе, отправилась восвояси. В ту же ночь пошел первый снег.
Цапля пришла следующим утром после завтрака, едва Вечность продрал глаза, и вывалила ему на постель несколько черствых булочек. Она держалась очень мило и до последнего интересовалась только новостями самого Вечности, но он только спрашивал вечно: «Какие, нахер, новости в Могильнике?», и скоро эта тема себя исчерпала. Тогда Цапля поправила юбку и сказала, не поднимая глаз:
- Лоскут тоже хотел бы тебя навестить.
Вечность подавился той частью булочки, которую таки сумел откусить после двухминутной возни.
- Какого хрена ему-то надо? – спросил он скорее у себя самого, нежели у Цапли, и заставил себя проглотить жесткий хлебный кусок. – Хочет вытащить из меня благодарность? Хочет, чтобы я… ммм… месяц читал ему на ночь «Экономику»? – Вечность уставился на зажатую в руке булочку. – Или он просто пидорас?
Тут у него заныла шея, и он неуверенно отложил огрызок булочки на прикроватную тумбочку. Цапля посмотрела на него с удивительной смесью суровости и безразличия, поднялась на ноги и смахнула крошки с койки Вечности на пол.
- Он тебе жизнь спас, поэтому ты…
- Что он, блядь, сделал?! – заорал Вечность так, что Цапля, стойкая к разного рода эмоциональным потрясениям, вздрогнула. – Я бы прекрасно справился сам, а его никто не просил совать свою уродскую морду. Поэтому если он интересуется у тебя, как подкатить ко мне, заставить меня таскать ему завтрак в постель или тапочки в зубах и пробудить во мне чувство вины – скажи ему, чтобы он шел на хер!
Цапля выгнула брови; уголки ее рта опустились в неодобрении. По спине у вздыбившегося Вечности пробежал колкий холодок. Она закусила губу, словно хотела что-то сказать, но тут же передумала и бросила ему одинокое «пока», круто развернувшись и почти что рысью двинувшись к выходу. Вечность рухнул обратно в койку и покосился на погрызенную булочку так, словно она нанесла ему какую-то личную обиду.
Горло саднило.

Уж черт знает, что там наплела Лоскуту Цапля, но он заявился вечером следующего дня. Слава богам, без ужасающих булочек и прочих подачек. Рубашка в сине-красную клетку, застегнутая на все пуговицы снизу доверху, странно смотрелась в сочетании с его глазами и цветом кожи, но она, по крайней мере, не оставляла увечья Пса на виду. Когда Лоскут усадил свой холеный зад на койку, Вечность почувствовал, как напряглись плечи. Какого черта Цапля лезет не в свое дело?
- Как себя чувствуешь? – поинтересовался Лоскут таким тоном, как будто они были знакомы с пеленок, вместе ходили в детский садик и щеголяли в бархатных штанишках одного цвета. Да и сама фраза звучала так, как будто Лоскут нарывался на благодарность. Вечность противился этому, как запряженный в телегу ишак противится всякому движению. Он скривился:
- Чудесно.
Некоторое время Лоскут смотрел Вечности прямо в сердцевину дегтярных зрачков, а потом перевел взгляд на его шею – и это было очень кстати, потому что Вечность подумал, что долго выдерживать этот рубящий, как арабская сталь, взгляд, он не сможет.
- Тебя теперь в Псы как нефиг делать возьмут, - сказал Лоскут с каким-то жутким жеманством и растянул губы в легкой улыбке. Вечность, напряженно следивший за его лицом, не сразу понял, что Лоскут именно улыбается. И снова его ожидания не оправдались: шрамы не полопались один за другим, кровь и зараза не хлынули из щек Лоскута, а он сам не рухнул ничком на Птичью койку, вцепляясь пальцами скулы.
Вечность вообще показался самому себе первооткрывателем. Сощурившись и в неверии выгнув брови, он пытливо всматривался в лицо Лоскута и лихорадочно гадал: где, черт подери, уродство, похожее на шестилапую склизкую ящерицу, всегда светившееся в каждой черте его лица? Сдвинутые брови, длинный остроконечный нос, линия рта – дугой с опущенными уголками, через нее – узловатая чернь от уха до уха. Темные глаза, похожие на воронки, и темные волосы, сброшенные на лоб. Раньше в этом было что-то особенное, что-то неприятное; от этого чего-то у Вечности вставали дыбом волоски на шее. Куда оно делось?
Вечность сглотнул и отвел взгляд. Этот Лоскут казался совершенно другим. Расправившим спину, решившимся на какой-то важный шаг, доверительно протянувшим что-то на ладони – Вечность все никак не мог рассмотреть, что же это было…
- Слушай, Лоскут, - он впервые назвал его по кличке, и с его языка она слетала туго и чуждо. – Помнишь, что я говорил по поводу тебя? Про пластические операции, про шрамы и…
- Эй, - безжизненно прервал его Лоскут, отведя заинтересованный взгляд от превратившейся в сухарь булочки, неизменно лежавшей на прикроватной тумбе Вечности, - я же сказал, что мне наплевать. Думаешь, за пару месяцев что-то изменилось?
Вечность запнулся и обескуражено фыркнул.
- Я как бы извиниться хотел, - пояснил он сквозь стиснутые зубы, чувствуя себя невозможно тупо. Да чтобы он еще хоть когда-нибудь попробовал взять свои слова назад? Хера с два.
- Я как бы могу повторить в третий раз, - Лоскут передразнил его интонации, склонил голову к плечу, - мне насрать. Честное слово. Что бы ты там ни думал – меня это не колышет. А теперь, знаешь ли, мне пора.
Он поднялся на ноги, потянулся; струпья на левом запястье все еще поблескивали кровавыми комками. Вечность чувствовал себя совершенно сбитым с толку, но на прощальную фразу он не пожалел ни эмоций, ни своих легких: весь подобрался на кровати, прокашлялся для верности и заорал в широкую спину уходящему Лоскуту:
- Ну и катись в пизду, мудак!

Если Рыба прекращал носить свитера с растянутыми до невозможности рукавами, пряча в них покрытые шелушащейся розовой сеткой, костлявые руки, это означало, что холодный, зимний вал откатился от Дома прочь. Зима в этом году выдалась для Вечности неудачная – он слишком долго валялся в Могильнике со своим истерзанным горлом. Полежав там дня четыре, он посчитал было, что может отправляться по своим делам, но на следующий день жутко охрип и чувствовал себя так, как будто в глотке вспухло и трепетало второе сердце. Это было его самое долгозаживающее увечье, и Вечности становилось не по себе, когда он вспоминал, что кусок сраной проволоки чуть было не убил его, неубиваемого.
Цапля больше его не навещала. Изредка приходил Рыба с размокшими от масла и пролитого чая бутербродами, но надолго он не задерживался, опасаясь, что Пауки увидят, во что превратились его руки (хотя такое с ним случалось каждую зиму), и оставят его в Могильнике до выздоровления – то бишь, до весны. Зажигалка с головой окунулся в огненное шоу (как же, снега на дворе!), в компании Куста можно было свихнуться с тоски и двойственного чувства головокружения.
В глубине души Вечность ожидал, что рано или поздно в Могильник придет и Лоскут. Он еще не придумал для себя, зачем, но всякий раз, когда хлопала санитарно-белая и от этого почти что полупрозрачная дверь, он вскидывал на нее победоносный взгляд. И тихо, раздраженно шипел, когда видел, что это был кто-то из Пауков, а то и вообще сквозняк – призрачный гость, смеющийся шелестом занавесок и звяканьем замочной пружины. Однажды он спросил у Рыбы, не видел ли тот Лоскута. Рыба глянул на него крапчатыми, будто бы присыпанными солью глазами, сковырнул с тыльной стороны ладони крупную влажную чешуйку и спросил:
- Кого не видел?
Это не выходило у него из головы. Мысль «что-в-нем-изменилось-так-сильно», с мощнейшими челюстями и акульими клыками в четыре ряда, вцепившаяся в него мертвой хваткой, не давала покоя. Миновала не одна неделя, а Вечность отлично помнил лицо Лоскута – нос, лоб, скулы, губы. Так, как будто Лоскут и по сей день сидел перед ним. Равнодушный, безмятежный, дикий, недоступный, чужой…
Зубастая мысль уводила его в дебри по дороге, которая не вела назад. Вечность закусывал губу и пятился, слепо мотая головой, как укрытая шорами лошадь.
В марте он высвободился из худых, болезненных лап Могильника и вернулся в стаю, а потом целый месяц ходил потерянный, как будто расщепленный надвое и только половиной себя присутствующий в реальном мире. Подолгу пропадал в учительском туалете, потому что только там можно было спокойно покурить, и только там было целое зеркало в полстены; Вечность постоянно заглядывал в него и смотрел только на свою бледную, льдистую шею. Казалось, что мертвецки-синий след исчезнет не скоро, а то и вовсе не исчезнет – так, чтоб бесследно. По крайней мере, пока его горло окольцовывал слегка набухший синяк, до которого все еще было неприятно дотрагиваться.
Вечность не хотел, чтобы этот синяк сходил на нет. Он касался его теплыми подушечками пальцев и вспышками, отдаленными всполохами вспоминал о Лоскуте.

Потом был апрель. Теплый, солнечный, улыбчивый апрель с сощуренными глазами и солнечными зайчиками, путающимися в волосах. Встрепенулись мелкие и, пачкая ступни в прохладной черной грязи, загромоздили двор собой, своими домиками на деревьях, шалашами и жестким, совсем взрослым смехом. Внутри Дома все тоже переменилось: запахло сладким, вроде подтаявших конфет, и то и дело Вечность натыкался на парочки. Ему даже не удалось узнать, обижена ли еще на него Цапля, потому что когда бы он ни заглянул в ее комнату, ему говорили, что она убежала к Императору. Вечность впервые обращал на эту весеннюю странность так много внимания – и впервые чувствовал себя неприлично лишним. Это было, как если бы он приперся в Кофейник в Фазаньей обуви и попросил Лунную Дорогу. Нет, разумеется, он бы скорее отгрыз себе член, нежели обул бы мокасины первой, но именно настолько абсурдно это и чувствовалось.
Рыба слушал его не с самым просвещенным выражением лица и то и дело чесал руки, которые по весне стали выглядеть не такими взъерошенными и чешуйчатыми. Когда Вечность замолчал и раздраженно ткнул сигаретой в квадратную пепельницу из полупрозрачного черного стекла, Рыба сказал только:
- Тебе нужно расслабиться. Зайди в Кофейник и возьми там «Пряные чувства». Кстати, если ты возьмешь с собой девчонку, получишь скидку в…
- «Пряные чувства»? – Вечность не знал, смеяться ему или плакать, но внутри все нещадно дрожало, и он захихикал с хрипотцой, остервенело раскатывая пальцем еще не дотлевший окурок в пепельнице. – Что за слащавая хуйня, друг? И какая, в ебеня, девчонка? Ты действительно думаешь, что это мне поможет?
Рыба несвойственных Вечности истерических ноток в голосе не уловил, только отнял у того пепельницу и серьезно кивнул:
- Да. Сейчас подойдет Куст, ты можешь пойти с нами.
- Ни за что, - вязко произнес Вечность и рывком поднялся на ноги. – Спасибо за охуительный совет, Рыба.
Сладости, которыми так сильно пахло в коридорах, теперь казались подгнившими. Вечность уносил ноги на улицу, надеясь, что там пахнет чем угодно, - набухшими почками, липовым клеем, грязью, дождевым стоком или собачьим дерьмом, - только бы не этим.

Вдоль стенки, как бесшумная древесная тень, Вечность прокрался к фасаду Дома, щерившемуся строгостью серых стен. Дети здесь практически не появлялись – возможно, потому, что хорошо помнили, как появились около этих дверей в первый раз и были не смертельно, но твердо ранены остротой выставленных наголо дымчатых клыков. Это потом, когда рана начинала заживать, Дом нехотя распахивал для них свое нутро, обросшее яркими красками, летописью событий на стенах и крашенной во мрак магией. Возвращаться назад, к оскалу, к истокам этой магии никому не хотелось.
Вечность не страдал от предрассудков. Поэтому от людей он спасался именно здесь. Дом вываливал между треугольными зубами вспухший язык, и Вечность садился на него, чувствуя себя достаточно изолированным от общества.
У ячеистого забора рос неопрятный можжевеловый куст, посаженный заботливыми Птичьими руками, правда, без участия Вечности, с совершенно определенной целью: закрывать проделанный в сетке лаз в Наружность. Однако туда с трудом протискивались даже дети, поэтому интерес к дырке в заборе быстро угас, разве что порой около нее кружили бездомные собаки или кошки. Вечность шикал на них издалека, и они, искрясь недовольством, бросались от забора прочь. Острозубая аура Дома ничуть не пугала их, а вот колкости тех, кто жил и голодно бродил по ту сторону решетки - явно обижали.
Вечность выполз в тень, кинул взгляд в сторону можжевельника и замер с рукой, сунутой в карман, и языком, прилипшим к небу. Широкая спина Лоскута, маячившая за вечнозелеными, худощавыми можжевеловыми ветвями, была слишком узнаваема. Вечность подорвался, фыркнул и длинными, дробными шагами повелся за мыслью, снова оскалившейся от сытости. Он отодвинул терпко пахнущие зеленые лапы рукой и, раскрыв уже было рот для крика, запнулся на полуслове.
- Это ты сделал? – общение без каких-либо приветствий входило у них в привычку. Вечность тупо пялился на дохлую кошку, лежавшую сразу за забором, на стороне Наружности. Кошка была крохотной, тощей и облезлой; теплые, хлесткие пальцы ветра перебирали шерсть в проплешинах на ее боках. Лоскут опустился коленями в мокрую весеннюю пыль и сидел, ссутулившись по обыкновению; он только глянул на Вечность через плечо и ничуть не удивился его вопросу.
- Нет, - сказал он, не меняя позы. – Но это были наши. Псы.
Мысли Вечности ринулись косым галопом к «как?», на скаку минуя «зачем?», и в итоге он, присев на корточки, спросил:
- И тебе ее не жалко?
Лоскут посмотрел на него снова, пристальнее и как будто глубже.
- Сама виновата. Зачем ластилась к придуркам с полными карманами камней? Псы кошек на дух не переносят. Вот и забили.
Вечность молчал. Пьяное апрельское солнце пекло нещадно, от этого словно внутри что-то забродило, скисло и звало на подвиги. Он запустил пальцы в плечо Лоскута, вздернул его на ноги и вдавил собой в сетку-ограду. Вцепился ногтями в ячейки по обе стороны от загнанного в угол мрачного беса под собой; прижался грудью к груди, животом к животу, пахом к…
- Я извинился, - он начал издалека, скорчился от шквальной трясучки в ногах и ощерился с яростью, - почти полгода, блядь, назад, так какого хрена ты…
Слова вылетали не те и неправильно. Солнце осыпало их обоих хромоногими тенями. Лоскут смотрел на него с явным любопытством, и слышно было, как звенит под ним туго сцепленная сетка. А у Вечности шла кругом голова. Не то от солнца, жегшего кожу, не то от того, что он так яростно пытался сбросить с языка, как болящий нарыв.
- …и нихуя же ты на меня не обижен, если тебе действительно так посрать на все, что о тебе другие говорят, но тогда какого хера ты делаешь эту долбаную уязвленную морду всякий раз, как меня видишь? Я в коридор выйти спокойно не могу, все опасаюсь наткнуться на твое перекошенное еблище и самоуничтожиться от чувства вины. Слыхал, пиздюк? Я! От чувства вины! Блядь! А все почему? Потому, что один шитый-перешитый мудак никак не может наступить своей ебучей гордости на горло и…
- У тебя стояк, - с громкой, бесстыдной вкрадчивостью перебил его Лоскут, и Вечность тихонько взвыл – от общего идиотизма ситуации, от усилившейся головной боли и от понимания того, что больше он ничего толкового не скажет. На большее его все равно не хватит.
Лоскут положил ладони Вечности на задницу, привлек к себе. Шрамы на его щеках оказались ближе, чем были когда-либо. Вечность, неотрывно глядя туда, повел по ним кончиком носа снизу вверх; обратно, от уха до уголка рта, мазнул сухими губами. Скулы были жесткими и пахли остро. Вечность тоже хотел так пахнуть.
С усталостью он прильнул лбом к увитому рубцами плечу Лоскута, выпустил сетку из рук и сгреб Пса за шею.
- Да ты пидорас, оказывается, - проурчал Лоскут над ухом Вечности, погладил ладонями его бедра и ткнулся носом в кричаще-белую макушку.
- От пидораса слышу, - весело откликнулся Вечность и стиснул загривок Лоскута с, пожалуй, чрезмерной силой.
Победно галдящие, прыгающие до звезд от буйной радости весна и коридорная сладость разомкнули руки, пуская его – их? – в широкий круг своих почитателей.

Апрель нещадно тек жарким солнечным соком. Вечность много ныл и сгустком плесени искал себе самый сырой, затененный и прохладный угол Дома. Такие водились на чердаке, и пускай там кисло пахло тряпьем и порченой водой, Вечность все равно лазил туда и тянул за собой Лоскута. По-птичьи стаскивал к полукруглому, грязному окошку листы поролона и пыльные занавеси, вил из них большое гнездо и разваливался там, откинув спину и широко расставив колени, глядя на Лоскута хищными, влажными от травянистой пыльцы глазами. Лоскут был неразговорчив, но в целом куда более дружелюбен к Вечности, нежели к кому-то еще. Вечности это льстило и нравилось. Еще ему нравилось, когда Лоскут песьей повадкой стискивал зубы на его шее. Или на ухе. Или на плече. Когда трогал, пересчитывал ладонью ребра, губами – позвонки. Когда позволял рассматривать свою спину и водить кончиками пальцев по шрамам, по тесным темным сплетениям, отдаленно напоминающим карту Мира. Вечности нравилось, когда Лоскут был сонным и тихим, а еще больше – когда с одного из поводков он спускал свою жесткость, и от нее слегка щипало глаза.
Валяться на чердаке в складках штор, под боком у Лоскута, и обсасывать во рту арахис в глазури ему тоже нравилось. Он наугад протянул руку и схватил Пса за пальцы, притянул его кисть к себе, глядя, как его белая, полупрозрачная кожа смотрится контрастом на фоне пепельной смуглости руки Лоскута.
Вечность раскрыл ладонь Лоскута и выплюнул на нее четыре мокро блестящих, липких от слюны и глазури орешка, выпачкал чужие пальцы шоколадом с уголков рта. Лоскут посмотрел на него, как на умалишенного, подвигал пальцами и спросил:
- Что ты творишь?
- Это будут твои сердца, - сказал Вечность, приподнялся на локтях, потом выгнулся вопросительным знаком и сел на колени, рассматривая перекатывающийся в Песьей длани арахис.
- Пять штук? – Лоскут приподнял брови. – Нахера так много? Мне и одного пока хватает.
- Мне не хватает, - Вечность удушливо ухмыльнулся, склонился к руке Лоскута и слизнул с нее орешки. Сцепил светлые, белее кости, пальцы в замок на чужом затылке, прижался ртом ко рту, цапнул Лоскута за нижнюю губу. Раскрыв губы, вытолкнул в его рот языком арахис, один за другим. А потом отстранился, облизнулся с педантичным тщанием и сказал:
- Раз, два, три, четыре, - прижал кулак под левой Песьей ключицей, - пять. Это все мое, понял?
Лоскут вздрогнул шрамом на щеках, усмехаясь, и разгрыз орешки. Горбатое окно сияло невесомым сумеречным светом. За апрелем вприпрыжку, с развевающимися волосами, гнался май, и от этого у Вечности сжималось сердце.

В поздне-весенней темноте глаза Лоскута отсвечивали мелкими фосфорными крошками. Вечность воображал, что ловит их языком, сонно цеплялся за теплую кровлю и стремился разглядеть в густо замешанном, мрачном небе то, про что Лоскут ему вдалбливал уже не первую минуту. К ночи он словно бы ожил, что было странно и нетипично для Пса. Вечность зевал во всю пасть скорее демонстративно, чем от действительной усталости. Откуда-то тянуло гарью. А еще он плохо видел в темноте.
- Туда смотри, придурок, - зашипел Лоскут где-то у локтя и вытянул руку в небо темной стрелой. – Видишь Сириус, яркую точку?
- Какую точку, блядь, их тут дохуя… – забормотал Вечность, во все глаза таращась туда, куда указывал пальцем Пес, с таким старанием, что веки начинали болеть. Лоскут схватил его за горло, двинул кистью выше, задирая Вечности подбородок и заставляя смотреть в нужном направлении. Вечность поперхнулся, сощурился и разглядел в россыпи звездной крупы чуточку более светлую и как будто размазанную белую вспышку.
- Вижу, вижу, - сказал он сипло и мотнул головой. – А теперь убери свою чертову руку, задушишь.
- Ничего тебе не сделается, - откликнулся Лоскут, но руку убрал, закинул ее Вечности на плечо и привлек к себе. В свете маленьких небесных веснушек он казался более мрачным и был больше похож на Пса – на огромную, жилистую собаку, неотрывно следящую за, должно быть, такой сладкой и прохладной луной.
- У тебя выпуск в этом году, - протянул Вечность осторожно и закрыл глаза, раз уж они все равно не торопились привыкать к темноте.
- Ага, - неопределенно согласился Лоскут где-то совсем рядом.
- На второй неделе лета, - Вечность напрягся, стиснул Песье запястье в пальцах так, как будто хотел сломать.
- Ага, - сказал Лоскут, совершенно не меняя интонации, и Вечность, аж подскочив на месте от внезапной злости, сослепу ударился носом о крепкое Лоскутово плечо.
- Что значит «ага», блядь?! – прорычал он, впрочем, не слишком громко, потому что в темноте не было видно, на кого орать, и от этого Вечность чувствовал себя неуверенно.
- Это значит, что на второй неделе этого лета у меня выпуск, - ровно произнес Лоскут и безжалостно добавил: - И я уеду из Дома.
Вечность помолчал, сцепил зубы, пока глухая ярость дробилась во рту и заползала под язык сильной горечью.
- Оставишь мне свой адрес, - выдохнул он. – И это не было вопросом.
Лоскут ничего не сказал, только плечо Вечности обхватил рукой покрепче.

Май катился громовой волной, быстрой, безудержной, - такой, которую нельзя остановить. Вечность пытался сделать это изо всех сил, но чем больше он об этом думал, тем быстрее день скакал через ночь и снова обращался днем, следующим, новым, с молодой кровью и прыткими ногами. Мокрые от росы дети учились кричать по-чаячьи, юбки Цапли становились все короче, чешуя на руках Рыбы – все глаже. Раздражительный Вечность много злился и скалился. Тени сыпались ему под глаза, и он выглядел навряд ли симпатичнее какого-нибудь бескровного трупа, потому что плохо спал ночами и постоянно нервничал – так, что даже растерял несколько из своих крепких словечек, которыми любил щегольнуть перед девушками по весне.
Вечность старался не отпускать Лоскута от себя, но тот все равно умудрялся где-то пропадать. Он исчезал на час или на полтора, но потом неизменно находил Вечность либо на чердаке, либо в его комнате, где по крайней мере можно было распахнуть окно и привнести в закупоренную клетку-ячейку отголосок свободы. Вечность не спрашивал, куда ходил Лоскут. Это не было тогда необходимо. У них было мало времени – с этой мыслью Вечность подставлялся под руки и язык Пса и обнимал его бедра ногами. Майский ветер расхаживал по комнате, как хозяин, ерошил шторки на окне, заглядывал под кровати и копался в тумбочках. Вечность дурел и брыкался – ему было хорошо.
- Сейчас у нас проводятся тесты на выявление идиотов, которых еще нельзя выпускать из Дома, - сказал Лоскут, когда Вечность, ненадолго забывший про его выпуск и прочие неприятные вещи, совсем разомлел. Птица вскинулся, сдвинул брови:
- Чего?
- Я их валю, - продолжил Лоскут намного тише, так, как будто не хотел в этом сознаваться. – Специально.
Вечность помолчал немного, мигнул белесыми глазами, соображая, потом расплылся в дикой, клыкастой улыбке. Вид у него сделался слегка глуповатый – но это было только потому, что он боялся сейчас сказать что-то не то или дать понять как-то иначе, что в груди у него сделал кульбит целый долбаный мир, и около горла забилось, затряслось в конвульсиях странное, сладко-приятное чувство. Он сглотнул и постарался напустить на себя сдержанный вид, но Пес сузил глаза, глядя на него почти что приглашающе, и Вечность кинулся на него сильным, плотоядным скачком, скорее ощущая, нежели видя, как Лоскут улыбается сквозь шрамы.
- На следующей неделе, с началом лета, - тихо зашептал он Вечности на ухо, - они посадят меня в аудиторию и заставят писать некую трехчасовую аттестацию. Черт знает, как я смогу проторчать там так долго, даже не пытаясь думать над вопросами, поэтому ты держи за меня кулаки.
- А больше ничего за тебя не подержать? – гаркнул Вечность и ладонью мазнул по паху и внутренней части Песьего бедра, но сам-то знал, был уверен: и кулаки подержит, и пальцы крестом, и, если надо, принесет кого-нибудь в жертву под дверью аудитории. Он считал, что готов ко всему, но страх, целующий его изнутри, был ему раньше не знаком, и Вечность мог только надеяться, что пришпорит его, а не будет пришпоренным.

Его действительно дергало. Он сцарапывал со стен штукатурку и трясся, шатался от стены к стене в крохотном, удушливо-узком коридорчике и молился; молился в первый раз в жизни. По правде говоря, Вечность даже не был уверен, что то, чем он крыл свои губы, было молитвой, но старался он изо всех сил: забирался в себя, раскапывал страх, как зарытые черепушки, облачал их в слова и стряхивал с языка на жаркие, облезлые стены и себе под ноги. Странная Птичья молитва хрустела под ногами не то костьми, не то яичной скорлупой. Вечность не слышал. Просто бился о крошки штукатурки с полуслова, выкапывал из себя белый страх и крошил его о свои губы. Молитвенник на полу рос, страх – тоже, и в конечном итоге Вечность иссяк, сдался и рухнул грудью на широкий подоконник, замер, ссутулился. Страхом дробилось сердце. Вечность закатил глаза так глубоко, как будто был на грани припадка, и голой рукой стер со лба пот.

Вечность надеялся на то, что к концу второго часа ему станет легче или хотя бы все равно, но когда он осторожно, на цыпочках, шагнул по зыбким половицам в сторону аудитории, под этим шагом снова треснула его пропитанная ужасом и нервами молитва. Сердце стукнулось о него изнутри и опять зашлось в беззвучном, ритмичном ужасе. Вечность стиснул зубы, спрятал глаза в ладонях и уткнулся лбом в стену.

Вечность действительно был им – сыном Дома и почти что другом, насколько только можно стать другом самой изменчивой на Земле твари с наклонностями убийцы. Поэтому Дом прятал его от дворового жара в своей пасти весной или летом, поэтому открывал для него места, которые не хотел показывать другим, поэтому часто дарил подарки вроде лишней пачки сигарет или цепочки с кулоном – треугольник, заключенный в окружность. Вечности куда больше нравилось верить в то, что это была любовь Дома, а не забывчивость других его обитателей, привязанность Дома, а не его собственная находчивость, и помощь Дома, а не длина его козырька, укрывающая пятачок перед дверьми широкой тенью. Мокрой ладонью трогая обкушенную штукатурку, Вечность просил Дом о помощи, и Дом охотно давал ее. Птичий страх утекал в стены, капал Вечности под ноги, втягивался в щели между половицами… ему становилось легче. Даже молитвенные слова не трещали под ногами, когда Вечность, опустошенный донельзя, отлепился от стены и устало завалился на подоконник.

И все равно у него чуть было не разорвалось сердце, когда с грохотом распахнулась дверь аудитории, и задумчивый, невозмутимый Лоскут вышел в коридор, глядя себе под ноги с таким видом, будто видел на полу и сейчас ошметки страха Вечности. Он посмотрел на Птицу невидящими, темными глазами, и Вечность с трудом сглотнул. Загривок стянуло страшной дрожью.

Лоскут затворил дверь, немного подержал пальцы на дверной ручке, оглянулся по сторонам, а потом каким-то возбужденным шагом в два прыжка оказался рядом с Вечностью. Тот поднялся на ноги, выгнул брови и хотел уже было что-то сказать, но не смог – язык во рту не ворочался.

- Второгодник, - произнес Лоскут и впервые на памяти Вечности обнял его с такой недоверчивой осторожностью. Вечность задохнулся.

- Пиздюк же ты сраный, - сказал он полумертвым голосом, предательски некрепким и дрожащим, и обеими руками стиснул шею Лоскута в убийственном объятии. – Я подохнуть готов был тут, говорю тебе. И если бы ты выполз оттуда с другим результатом, я бы убил тебя прямо тут, на месте, и некому было бы съебывать в Наружность…

Лоскут хмыкнул, потерся шрамом о Птичью скулу, а потом обоих словно прорвало, и, кое-как откатившись в сумрачный коридор, они вжались плечами в стену, сплетясь ногами, и расхохотались. Этот странный, двухголосный смех пробил хрупкие стекла насквозь и понесся летней пылью далеко за пределы Дома, и даже молитвенные скорлупки на полу, смешанные со страхом, от него полопались и исчезли.